Работаю я дворником в Новокузнецком Планетарии, бессменно вот уже девять лет, вы, наверное, подумаете фууу, дворник, а вот послушайте, что я вам расскажу. Ты просыпаешься в пять утра, все еще спят, а ты, выпив слабенького чая в своей каморке, спускаешься по полуосвещенной лестнице на крыльцо, оно покрыто опавшими листьями (сейчас октябрь), листья покрыты инеем, ты радуешься тишине, предвосхищению дня и тому, что тополя такие прозрачные. Безусловно, я очень ограниченный человек, мне с трудом удалось закончить 9 классов, но мне и не приходило в голову злиться на мир, подаривший мозги олигофрена.... Я смотрю на мир как на загадку, которую мне никогда не решить. Эти люди вокруг, они такие счастливые, - они умные и добрые, они ездят на работу, пусть они поспят подольше, а я выйду во двор, немножко озябну; у меня тоже есть работа - сделать им радость, ведь приятно когда чисто вокруг, совсем - совсем чисто, ни единой бумажки не валяется на асфальте

Ни тем вечером, ни наутро не умер прославленный Джамбаттиста Марино, которого многоустая Слава (вспомним этот его излюбленный образ) Провозгласила новым Гомером и новым Данте, однако тихий и неприметный случай означил в ту пору конец его жизни. Увенчанный прожитым веком и общим признанием, он гаснул под балдахином на испанской широкой кровати. Можно представить себе рядом с нею затененный балкон, что взирает всегда на закаты, а ниже - мрамор, и лавры, и сад, что множит ступени в зеркальном квадрате бассейна. Женщина ставила в воду желтую розу. Мужчина медленно двигал губами, слагая обычные рифмы, которые, правду сказать, и ему самому надоели изрядно: Царственность сада, чудо природы, Гемма весенняя, око апреля... И вдруг наступило прозрение. Марино увидел розу такою, какой ее видел, наверно, Адам в райских кущах, и понял: она существует в собственной вечности, а не в строках поэта. Мы в силах дать абрис, дать описание, но не ее отражение. Стройные чванные книги, льющие золото в сумеречном зале, - не зеркало мира (как тешил себя он тщеславно), а нечто такое, что придано миру, и только. Мысль эта озарила Марино в канун его смерти, быть может, она озарила и Данте и Гомера тоже

Почти прозрачны пальцы иудея,
Шлифующего линзы в полумраке,
А вечер жуток, смертно холодея.
(Как этот вечер и как вечер всякий.)
Но бледность рук и даль, что гиацинтом
Истаивает за стенами гетто, —
Давно уже не трогает все это
Того, кто грезит ясным лабиринтом.
Не манит слава — этот сон бредовый,
Кривляющийся в зеркале другого,
И взгляды робких девушек предместья.
Метафоры и мифы презирая,
Он точит линзу без конца и края —
Чертеж Того, Кто суть Свои созвездья.

("El otro, el mismo") 1964