Наверное, сумасшествие — не такая плохая вещь, если оно позволяет человеку считать себя счастливым, когда на самом деле он несчастен.

И Щеголев пошел рассуждать о политике. Как многим бесплатным болтунам, ему казалось, что вычитанные им из газет сообщения болтунов платных
складываются у него в стройную схему, следуя которой логический и трезвый ум
(его ум, в данном случае) без труда может объяснить и предвидеть множество
мировых событий. Названия стран и имена их главных представителей обращались
у него вроде как в ярлыки на более или менее полных, но по существу
одинаковых сосудах, содержание которых он переливал так и этак. Франция
того-то боялась и потому никогда бы не допустила. Англия того-то добивалась.
Этот политический деятель жаждал сближения, а тот увеличить свой престиж.
Кто-то замышлял и кто-то к чему-то стремился. Словом — мир создаваемый им,
получался каким-то собранием ограниченных, безъюморных, безликих,
отвлеченных драчунов, и чем больше он находил в их взаимных действиях ума,
хитрости, предусмотрительности, тем становился этот мир глупее, пошлее и
проще. Совсем страшно бывало, когда он попадал на другого такого же любителя
политических прогнозов. Был, например, полковник Касаткин, приходивший
иногда к обеду, и тогда сшибалась щеголевская Англия не с другой щеголевской
страной, а с Англией касаткинской, такой же несуществующей, так что в
каком-то смысле войны международные превращались в межусобные, хотя воюющие
стороны находились в разных планах, никак не могущих соприкоснуться. Сейчас,
слушая его, Федор Константинович поражался семейному сходству именуемых
Щеголевым стран с различными частями тела самого Щеголева: так, "Франция"
соответствовала его предостерегающе приподнятым бровям; какие-то "лимитрофы"
— волосам в ноздрях, какой-то "польский коридор" шел по его пищеводу; в
"Данциге" был щелк зубов. А сидел Щеголев на России.